Несмотря на то, что снедь была поглощена быстро, почти торопливо, к тому времени, как оба поднялись наверх, сумерки за окнами уже сгустились, и в комнатах воцарился тусклый полумрак. На разносчика, от которого Курт потребовал принести огня и зажечь светильник на столе, Нессель смотрела с осуждением, и когда парень вышел, неодобрительно поинтересовалась:

— А прихватить с собою огня сам майстер инквизитор счел ниже своего достоинства? Десять лет назад ты мне не показался человеком, которому надо прислуживать.

Курт помедлил, глядя на пляшущий под сквозняком язычок пламени, и, вздохнув, присел к столу поодаль от светильника.

— Думаю, — проговорил он медленно, все так же не отрывая взгляда от огня, — тебе надо кое-что знать обо мне.

— Да ты, я смотрю, тайнами оброс, словно камень мхом, — усмехнулась Нессель и, не увидев улыбки в ответ, опустилась на табурет напротив него, уточнив уже серьезно: — Что такое?

— Когда я был в твоей сторожке, когда ты… объединилась со мною, чтобы исцелить — помнишь, следующей ночью ты сказала, что видела мои сны? Что тебе снились огонь и страх? И еще ты спросила, что с моими руками.

— Ты сказал, что твой враг пленил тебя, и чтобы освободиться, тебе пришлось сжечь путы на собственных руках, — кивнула Нессель и вдруг ахнула, подавшись вперед. — Альта! Это тот же человек, что похитил мою Альту? Это он и есть тот самый «старый враг»? Тот, что сделал это с тобой?

— Да, — поморщился Курт, — и обожженная кожа и уязвленное самолюбие — не единственное, что мне осталось после встречи с ним. Я… с тех пор не выношу огня. Не могу приближаться к нему, не могу взять светильник в руку, не могу пальцами затушить свечу или даже подбросить полено в очаг. Обычно мне удается это довольно успешно скрывать — в том числе и вот так изображая из себя спесивого инквизитора, «которому надо прислуживать», и никто, кроме своих, об этом не знает.

— «Не выношу», — повторила Нессель с расстановкой, пристально всматриваясь в его лицо. — То есть — боишься?

— Да, — оторвав, наконец, взгляд от пламени, тяжело усмехнулся он. — Так будет точнее. Думаю, я должен тебе это сказать, коли уж нам предстоит de facto работать вместе, и ты в каком-то смысле зависишь от меня; ты должна знать, на что ты можешь рассчитывать и чего от меня ждать, случись что. Точнее — чего ждать не стоит.

— Этот человек… оставил глубокий след в твоей жизни, — сострадающе вздохнула Нессель и, помедлив, спросила: — Как думаешь, когда ты найдешь его, это пройдет?

— Полагаешь, он навел на меня порчу? — хмыкнул Курт невесело. — И убив его, я от нее избавлюсь?

— Нет. Проклятье на тебе есть, я и тогда об этом сказала, но — не это. Просто… зная тебя — думаю, тогда твоя душа успокоится.

— Я не мечтаю о мести, — пожал плечами Курт, и она кивнула:

— Я вижу. Когда ты говоришь о нем, в твоем голосе не звучит ненависть, и над тобою не появляется багрянца.

— Ты меня снова видишь? — удивленно уточнил он, поведя рукой над головою. — Вот это? Ты утверждала, что я сумел скрыть это от твоего взора, как только ты рассказала о том, что можешь такое. У меня больше не выходит?

— Ты открылся, когда начал этот разговор, — пожала плечами Нессель и, всмотревшись в него, улыбнулась: — Ну, вот опять. Спрятался. Прямо как ёжик…

— А что скажешь про Ульмера? — не ответив, спросил Курт. — Про следователя, который встречал нас сегодня. Он — какой? Его ты могла видеть?

— Этот инквизитор… серенький, — на миг запнувшись, ответила она. — Не темно-серый, как ты, а серенький, как мышка; он блеклый и… Он никакой. Не знаю, как еще это сказать. Ничего особенного, человек как человек, тут вокруг таких ходят сотни.

— На заговорщика и убийцу, иными словами, не тянет, — уточнил Курт и поднялся, вздохнув: — Провести бы тебя под каким-нибудь предлогом к местному оберу — вот еще на кого интересно посмотреть твоими глазами… Завтра подумаю об этом. Быть может, все дело раскроется за минуту, благодаря лишь твоим умениям. Или напротив — запутается еще более; на обере, надо полагать, людских страданий и подспудной вины без счета… Я спать, — подытожил он, с усилием потерев глаза. — Не знаю, как ты, а я валюсь с ног.

— Я тоже; хоть днем и прилегла, все равно чувствую себя разбитой… Иди, — кивнула Нессель, когда Курт замялся, глядя на светильник. — Я затушу, как ляжешь.

— Просто забери его в свою комнату. Я уже к темноте привык; уж по крайней мере кровать в комнате найду.

— Во всем есть хорошая сторона, — улыбнулась Нессель ободряюще и, поднявшись, осторожно взяла светильник. — Доброй тебе ночи.

— Да уж… — пробормотал Курт тоскливо, невольно покосившись в окно, на засыпающий притихший город.

Бамберг погрузился в сон быстро и как-то разом; в отличие от многих городов, в коих доводилось побывать до сего дня, здесь, видимо, не в чести были поздние гуляния — ни единого голоса не доносилось из распахнутого окна, не шаркали подошвы припозднившихся прохожих, не было слышно даже постояльцев в трапезном зале. С наступлением темноты город будто бы остановился, как часы, из которых вынули ведущую шестерню.

— Тут, небось, еще и на улицах не грабят… — шепнул Курт себе под нос, поудобней улегшись на подушке и закрыв глаза. — Всё-то тут не как у людей.

Уснуть удалось лишь сознательным усилием — умение, которому он был благодарен не раз и не десять за свою жизнь; мозг, утомленный и перегруженный мыслями, точно вьючный верблюд тюками, отказывался отрешаться от реальности и даже на грани сна все еще пытался раскладывать по воображаемым полочкам и переваривать полученную за день информацию. В забытье, более-менее напоминающее сон, удалось себя лишь буквально вогнать хорошим пинком.

Смутная дрема была похожа на туман и никак не желала отгородить сознание от окружающего мира всецело, и в конце концов — отступила совершенно. Курт продолжал лежать с закрытыми глазами, надеясь, что сон вернется, однако старые проверенные приемы не помогали; мысленный отсчет, каковой позволял отгородиться от внешнего мира, больше нагружал мозг, чем расслаблял, зудящий над ухом комар не звенел — гремел оглушительно, словно рев боевого рога, каждая неуместная складка или вмятина подушки ощущалась, точно каменная, и даже звук собственного сердца слышался громко, как кузнечный молот. Не давал покою и еще какой-то звук — знакомый, узнаваемый, но непривычный; классифицировать его никак не удавалось, но четко осознавалось, что здесь, в этой комнате, рядом — ему не место…

Курт открыл глаза, усевшись на постели и глядя сквозь темноту в сторону двери смежной комнаты, занятой Нессель; полминуты он сидел неподвижно, вслушиваясь, потом медленно, осторожно ступая, приблизился к приоткрытой створке и остановился на пороге, замявшись. Лесная ведьма лежала, уткнувшись лицом в подушку, и плакала — без истерики и всхлипов, тихо, обреченно и безысходно. Курт, помедлив, все так же тихо прошел в комнату, осторожно присел на край постели и молча опустил ладонь на плечо Нессель; та вздрогнула, на миг задержав дыхание, но к нему не обернулась, лишь сжавшись в клубок еще больше.

Надо было что-то сказать, но подобрать правильных слов он никак не мог; лучший дознаватель Империи, подумал Курт раздраженно, способный за пару часов разболтать восемь из десяти арестованных, не знал, что и как сказать. Инквизитор, именем которого пугают друг друга малефики, без дрожи и колебаний способный игнорировать мольбы и рыдания самых невинных с виду заключенных, сейчас ощущал себя неловко, точно вломившийся в баню студент. Внезапно прорвавшиеся эмоции Нессель в самом буквальном смысле застали его врасплох; все эти дни ведьма держалась настолько независимо, спокойно и хладнокровно, что он попросту забыл о том, что рядом с ним — мать, потерявшая единственное чадо…

— Мы ведь ее не найдем, да? — чуть слышно проронила Нессель, все так же не оборачиваясь и не поднимая голову с подушки. — Альту я никогда больше не увижу…

— Я ведь обещал, что сделаю все, что могу, — так же тихо ответил Курт; она прерывисто вздохнула, явно пытаясь не разреветься в голос, и возразила, с видимым усилием выговаривая каждое слово: